С детства у меня с мамой образовалась очень тонкая связь. Когда ее долго не видел, мне становилось очень грустно и не хотелось жить.

В летние каникулы родители нас с сестрой отправляли к бабушке (дед умер рано). Там и забот-то, что помогай ей по хозяйству, ходи за хлебом, а вечером — за молоком, ешь вовремя, объедайся перезрелым горохом и недозрелой грязной клубникой, паси коров, смотри с родственниками и соседями сериалы, купайся, гуляй, играй с ребятами хоть с утра до вечера... Все почти как у городских детей. Только здесь раздолье и беспризорность.

Мама приезжала раз в две недели, когда чаще, папа — пореже, вместе — еще реже. Среди деревенских забот дни пролетали незаметно, но порой подкатывала такая необъяснимая тоска, хоть караул кричи, а без причины разве можно!..

В день приезда родителей мы старались быстрее сделать все наши дела, прибрать в избе и все выглядывали прямо с огорода, не идет ли кто по угору — его было видно издали, а до железнодорожной станции всего километров пять. Завидев вороную голову отца или мамину копну волос (однажды ворона, перепутав голову мамы с гнездом, пыталась сесть на нее), мы стремглав бежали наперегонки им навстречу, выхватывали сумки, безошибочно угадывая в какой из них лежат гостинцы для нас. Домой возвращались уже с конфетой за щекой. Пока шли, взахлеб рассказывали, кто в чем преуспел или провинился, передавали деревенские новости и сплетни.

В один из маминых приездов я ей признался, что очень по ней скучаю, когда ее долго нет. Тогда она придумала такую штуку: думать друг о друге в условленное время. Мне так понравилась эта идея, что я не только думал о ней, выбегая в поле, но даже представлял, как моя любимая мамочка сейчас на работе среди стрекотни телефонных аппаратов замирает на стремянке с мудреным агрегатом в руках и, глядя на секундную стрелку, с наворачивающимися слезами на глазах думает о своем одиноком сыне... Только много лет спустя она призналась, что забыла о нашем уговоре. Но это уже не огорчало. Ведь я все равно знал, что она была со мной, потому что чувствовал прикосновение ее теплых рук и видел улыбку с кисточками у глаз. Как могло быть иначе!

Срок вышел, а мама все не приезжала. Не действовали никакие успокоительные слова бабушки. К тому же к вечеру разразилась гроза да такая, какой я еще никогда не видывал. Синюшное небо покрылось багровыми кровоподтеками, приближающиеся раскаты грома невольно расслабляли колени. Я стоял в огороде и смотрел с открытым ртом на то, как медленно и неотвратимо надвигается на меня это адское месиво, воображал, что именно так должен выглядеть конец света. Близился двухтысячный год, в который все, кому не лень, его предвещали. Еще я высчитал, что именно в это время буду служить в армии... И когда ангелы Божии вострубят, то душа моя, летящая к нему на Страшный Суд, обязательно пролетит над неприглядным нашим домом, мимоходом заглянет в кухонное окно, где мама все также готовит обед, но уже не смотрит на время, потому что его нет тоже...

Сижу на кухне, пью чай, смотрю на вечереющее небо, думаю о мальчике, который бы мог быть мной. Сейчас мне тридцать.


21.11.2011

Дед мой был суровый человек. В доме его сильно уважали и боялись, так как рука у него, говорят, была больно крепкая. При нем все говорили вполголоса и лишнего не болтали. Руки его я не знал, зато знал, что если дедушка оделся в свой праздничный костюм с часами на цепочке и галстук, то непременно пошел по хлеб и мятные пряники (других раньше в наших краях не было). И не было ничего вкуснее этих пряников с уже остывшим парным молоком!

Деда с сестрой мы встречали у окна. Видели, как он идет своей прыгучей размашистой походкой, а из-за его не очень широких плеч выпячивается огромный «квадратный» рюкзак, туго набитый кирпичиками хлеба, вместо прежнего, тощего, как сопля.

Он заходил в избу, отдавал рюкзак бабушке, а сам чинно разоблачался. Я тогда старался представить, сколько же хлеба и пряников дед мой принес домой за всю свою жизнь, и думал, почему хлеба он приносит больше, чем пряников...

Хлеб бабушка складывала на кухонке под тряпицу, а пряники клала на стол - ешь сколько хочешь! Но в этот день много не хотелось, но я всегда знал, что завтра такой роскоши уже не будет, поэтому ел до отвала. Прятать да кусочничать у нас не полагалось.

Дед возил нас на лошади до станции и обратно. Был большим молчуном. Больше о нем я ничего не припомню, кроме одного постыдного для меня случая, о котором не стану рассказывать вслух.

Мне было лет шесть, когда он умер от рака. Мы с моим двоюродным братом шли в голове процессии по расхлябанной осенью дороге в сторону кладбища, чавкая сапогами, и несли вместо образов многочисленные медали деда на красной тряпичной подушке, набитой ватой. Минуты были очень торжественные, даже хотелось улыбаться, но было некому. Бабушка страшно выла, ее вели под руки.

Деда звали Егором.


19.11.2011

Доброй памяти Анатолия Касьянова,
брата и друга.


I

С Толей мы познакомились, когда он был аспирантом-заочником кафедры русской и зарубежной литературы, я же — студентом старших курсов того же филологического факультета. Тогда я занимался литературно-художественным альманахом, и наша декан предложила мне встретиться с ним, сказав, что это, возможно, будет полезно нам обоим. С новыми людьми я сходился туго.

На первую встречу мы пошли с другом Мишей, тоже филологом, дизайнером нашего альманаха. Нас предупредили, что у Толи ДЦП, что он передвигается только на коленях и говорит неразборчиво.

Так оно и оказалось. Когда мы прибыли (тогда он жил в родительском доме, во дворе которого находилась голубятня — именно она стала безошибочным ориентиром поиска при других визитах в запутанной планировке домов того микрорайона) он сидел на стуле, опрятно одетый, с еле сдерживаемой улыбкой, с жадными и проницательными глазами — они светились. Светились тем светом, который появляется у людей ищущих, жаждущих тепла и много страдавших. Знакомство произошло стремительно: сняв верхнюю одежду в прихожей, представившись родителям Толи, его брату и сестре, мы прошли в комнату и сразу стали разговаривать. Начали с официального, но плавно перешли на главное.

К этому времени я выработал привычку разговаривать с людьми, следуя даже не всегда мне ведомыми тропами разговора, перепрыгивая с темы на тему. Если собеседник принимал этот стиль общения, то он становился моим.

Мы разговаривали несколько часов, даже не отвлекаясь на чай с бутербродами, неизвестно как оказавшимся на столике по мановению руки неизменно улыбающейся радушной мамы Толи, Валентины Викторовны. Говорили обо всем на свете, как это бывает, когда встречаешь родственную душу. По началу приходилось напрягать слух, переспрашивать, чтобы понять, о чем он говорит. К концу же разговора, когда он раскрепостился и стал менее напряженным, смысл сказанного улавливался уже на полуслове. Меня тогда удивило понятное сейчас желание Толи говорить законченными синтаксическими конструкциями. Таким образом он дисциплинировал свое слово. Уходить не хотелось.

Затем были и второй, и третий, и десятый разы…

Помню, как после очередной встречи мы с Мишей стояли на остановке, обсуждали сказанное, и поймали себя на том, что слишком много беспричинно смеемся. Оказалось, во всем виноват чай с бергамотом, вернее, то количество чашек, которые мы поглотили за этот вечер.


II

Когда Толя переехал в отдельную квартиру, желая жить самостоятельной жизнью, стал бывать у него чаще. Приносил вино, Толя доставал какую-нибудь нехитрую закуску типа тушенки, мы ее разогревали на газу и поедали прямо из банки. Время от времени готовили настоящий кофе или глинтвейн, который стал моим фирменным напитком.

Алкоголь помогал Толе расслабиться. В такие минуты он даже мог передвигаться на переступах — своего рода изогнутых костылях. В эти моменты ему казалось, что он бежит, парит…

Когда-то, до обострения болезни, он неплохо играл в хоккей. Очень бы я хотел на это посмотреть!..

Толя пил крупными глотками — так получалось быстрее и меньше расплескивалось. И не любил, когда ему помогали. Сам заваривал чай, деловито и сосредоточенно ставил его в микроволновку. Мне всегда казалось, что заварный чайник когда-нибудь взорвется.

С появлением Гали на столе появились разносолы в виде салатов, первых и вторых блюд. Мне не передать, как Толя говорил о ней, когда она уезжала домой!!!

В отношении к девушкам мы с Толей тоже совпали.


III

Сессию Толя сдавал дома, все контрольные работы выполнял письменно. На филфаке их было предостаточно, а скидок ему никто не делал. Всю необходимую литературу добывала мама. Что не получалось найти в библиотеках, покупалось, поэтому у него образовалась достаточно большая и добротная библиотека. Если было необходимо приехать куда-либо, его привозил отец, Василий Петрович — носил на руках, потом на смену ему пришел брат Толи — Петр, которого я все время на автомате называл тоже Толей — такой же крепкий и надежный, как и его имя. Он не обижался.

Тему для диссертации выбирал долго и мучительно. Остановился на «Библейских мотивах и образах в сюжетостроении русского романа XX века. (Он был верующим человеком и у него был свой духовник.) Работа была написана за два года (вместо трех) благодаря ненавязчивой помощи научного руководителя Натальи Александровны Петровой.

Защита работы прошла успешно, несмотря на то, что не все члены комиссии были готовы к восприятию Толи.

Работал он чрезвычайно много, иногда ночи напролет. Был корреспондентом нескольких печатных изданий. Незадолго перед уходом устроился рецензентом в «Театр у моста», одном из самых посещаемых театров города. После премьеры спектакля «Калека из Инишмана» была устроена встреча актеров с Толей — он делился своими впечатлениями. В спектакль были внесены изменения. Он очень гордился этой работой. И скольких людей он туда «сводил»!..


IV

Со временем наши разговоры приобрели невероятно доверительный характер, мы могли говорить обо всем на свете, не боясь быть непонятыми. Нередко я оставался у него. Тогда наши разговоры уходили далеко за полночь, а утром продолжались снова.

Мы отмечали почти все календарные праздники, если не получалось это сделать в сам день, то встречались накануне. В шутку праздновали День числа Пи и День Калевалы:))

Однажды я приехал к Толе накануне Нового года. Настроение было отличное. Он снарядил меня в магазин за шампанским. Пока я его нес, оно растряслось так, что когда открывал бутылку, то не удержал пробку и шампанское брызнуло фонтаном — полбутылки с лишним оказалось на потолке и стенах кухни. Я в растерянности, Толя — с недоумением взирали на это безобразие и долго переглядывались, пока не рассмеялись. Помолчав, Толя спокойно и решительно сказал: «Открываем вторую… Я сам открою»… С тех пор шампанское открывал только он, мне же доставалась почетная миссия открывать другие винные бутылки.


V

Впервые я увидел Галю на презентации книги сказок Толи, что проходила в выставочном зале. На встречу с ним было приглашено немало детей. Они приходили с родителями и бабушками, принимали участие в конкурсах и забавах. Толя рассеянно восседал в кресле-каталке, а сзади него, держась за ручки, стояла, как мне тогда показалось, безмятежная и строгая Галя. Все остались очень довольны мероприятием — презентация удалась! О самих сказках наш преподаватель по детской литературе отзывалась, что это лучшие сказки, которые она читала за последние несколько лет. У меня нет повода ей не верить. Моя племянница долгое время просила, чтобы ей читали именно их.

В жизни Толи по понятым причинам было мало общения с девушками. С Галей он познакомился через знакомых, они стали переписываться. Неожиданно для себя он понял, что заинтересовал ее. Спустя некоторое время пригласил к себе в гости — она приехала. Затем стала приезжать чаще, а потом и вовсе осталась.

С появлением ее в жизни Толи многое изменилось. Он стал еще больше следить за собой и за порядком в квартире. Дома появилось очень много зелени. Что меня в очередной раз удивляло, так это то, что как бы нерегулярно поливались цветы, они всегда были в прекрасном состоянии. В какой-то момент появились рыбки. А самое главное: свет, который таился в глазах Толи, теперь изливался с полной силой. Галя вселила в него уверенность в завтрашнем дне. Она оказалась на редкость хорошей хозяйкой, ей как нельзя лучше удалось создать домашний уют, где бы хорошо не только отдыхалось, но и работалось. Для Толи это было очень важно. До встречи с Галей все свободное время он посвящал чтению книг, учебе, написанию статей и творчеству. Спал крайне мало. После него осталось очень много рассказов, эссе, черновиков и набросков, что не под силу было написать и здоровому человеку. Кстати, Толя очень не любил, когда его называли инвалидом. Он делал все, чтобы быть успешнее многих. Казалось, что время, использованное не на общение, книги, фильмы, творчество, он считал потраченным зря.


VI

…Сколько времени было проведено втроем, сколько съедено фирменного салата Гали с корейской морковкой и сухариками, сколько спето песен, рассказано историй и прочитано стихов. Толя особенно любил стихи и песни Высоцкого, они его поддерживали в трудные минуты, которых у него было слишком много. Были также — Мандельштам, Пастернак и, конечно, Бродский. Особенно «Ни страны, ни погоста…» Начинал он читать уверенно, старательно проговаривая слова, но в середине непременно сбивался. Последнюю строфу он буквально пропевал по слогам, казалось, что вот-вот заплачет. Рыдали и мы…

Читал он взахлеб, потому что эмоции переполняли его, пел не менее душевно: редко попадая в слова, неизменно попадал в ритм.


VII

Интересная штука случалась, когда я видел Толю вне домашних стен. Это было, пожалуй, раза три, кроме уже упомянутой выставки…

Однажды выдалась возможность сходить на встречу с супругой Солженицына — Натальей Дмитриевной. Общение было очень насыщенным.

Второй раз — на защите диссертации.

Еще мы вместе с Мишей навещали Толю в центре реабилитации, где он находился для текущей профилактики. Придя, мы не застали его. Оказалось, он увязался на каталке за более мобильными однопалатниками в поисках пива…

Во всех этих случаях в моем восприятии он был отлучен от своего обычного образа.

Удивительное дело: ни одно видео с Толей, сделанное мной в будущность работы на ТВ не сохранилось — полетел диск со всеми данными. Мы с моей напарницей решили сделать материал об ущемлении прав и свобод людей с ограниченными возможностями в нашем городе.

В один вполне прекрасный вечер мы с Людой приехали к Толе с Галей. Тогда еще по неопытности долго настраивались. Толя даже посетовал на это, потому что устал волноваться, зато потом долго сидели за столом и как всегда много и по делу говорили. Материал получился шикарный, но никуда не пошел — наш канал закрылся.

Фотографии есть, аудио с защиты диссертации есть, а видео нет.


***

Я шел за хлебом — кто-то клюнул меня в темя — поднял голову, оказалось, синица, слетевшая с куста. Сначала я испугался, потом засмеялся, чтобы снять напряжение.

Через несколько минут позвонила Галя и, захлебываясь слезами, сказала, что Толя в реанимации…

Эта синица прилетает к окну в каждый День моего рождения.


Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду,
между выцветших линий
на асфальт упаду.

И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,
и апрельская морось,
под затылком снежок,
и услышу я голос:
— До свиданья, дружок.

И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой, —
словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.

(И. Бродский, 1962)



17.11.2009 — 23.12.2011

Китае-японо-кореец


По выходе из библиотеки я любил посидеть на скамейке напротив памятника Ф. М. Достоевскому, полюбоваться природой, обрести утраченное равновесие и, в конце концов, — поглазеть на девушек.

Однажды, кажется, в выходные, я закончил работу раньше. Еще засветло. По привычке пошел «пообщаться» с Достоевским. Скоро меня окружила стая голубей и экскурсионная группа китайско-японско-корейских тинэйджеров. Их было немногим меньше, чем голубей. У каждого из них имелся, если не сотовый телефон, то цифровой фотоаппарат или камера. Все они кинулись снимать эту красотищу. Это я уже потом понял, что им было дико видеть столько вкусной доступной, бесплатной, но невостребованной еды. Но это потом… А сейчас у меня перед глазами стоял молодой человек, отбившийся от группы. В его руках не было ничего. Он стоял в позе мыслителя-конфуцианца, дзен-буддиста или самурая. Прошло минут десять. И тут он кинулся на голубя, слишком близко подошедшего к его ногам. Оказывается, все это время он его подкарауливал, как сиамская кошка. Ему едва не удалось поймать сизаря за хвост. Я был в шоке! Голубь тем более. Только длинное пальто, интернациональный гуманизм, заочное присутствие Федора Михайловича, педагогическое образование и страх толпы помешали мне дать ему увесистого пенделя за вероломную подлость, невольным свидетелем которой я оказался.


Земляк

В один из дней работы в библиотеке на выходе ко мне подошел молодой мужчина возраста Христа. Он заинтересовался моим ноутбуком и выразил желание приобрести компьютер и закончить компьютерные курсы. Он оказался очень эмоциональным человеком. Вернее, человеком, который при волнении не способен скрыть своих эмоций. Какие бы они ни были. Особенно при живом общении. Я в свою очередь выразил свое сомнение относительно рациональности курсов в наш ультрапросвещенный век, без которых он может обойтись, приобретя технику и овладев ею самоучкой. Но мои аргументы вряд ли его переубедили.

Мы с ним проболтали о том о сем чуть ли не с час. Впоследствии оказалось, что он родом из Чердыни (одного из славных городков нашего Пермского края), что было указано в паспорте, который он зачем-то предъявил.


Хохлы и нехохлы

В гостиницу прибыли хохлы. Они приехали за машиной. Один из них был плотный, сытый мужчина средних лет, другой — тощий, двадцати с гаком. Оба — хохмачи. Перед сном они ели сало и рассказывали сальности. И сами смеялись громче всех. Когда они уезжали, то оставили сало мне. Я его съел в течение нескольких дней, делясь с дедом. Это было необыкновенное домашнее сало, нежное, тающее во рту. Я жалел только об одном: почему они не привезли с собой горилку!

После них приехали сибиряки. Тоже за машиной. Точно такие же, как украинцы. Один в один! Они рассказывали анекдоты о хохлах, тоже сами громче всех смеялись, тоже ели (но не сало) и ничего после себя, кроме воспоминаний, не оставили.


Штирлиц

Я завтракал в местном ресторане «Штирлиц». Завтрак включался в стоимость номера. Была шведская кухня. Вставал я поздно, и подгадывал так, чтобы успеть поесть до закрытия и чтобы съеденного хватило до вечера. Внутренние стены ресторана были декорированы с огромным увеличением кадрами из фильма «Семнадцать мгновений весны». Я любил насыщаться в обществе радистки Кэт.

Для надежности я раздевался в самом зале. Когда я в черном длиннополом пальто, в черной шапке-«пиндарке», темных очках, с сумкой и ноутбуком на плече входил через такие двери, как в таверне, которые обычно открывают ногами, внутрь и на несколько минут задерживался на пороге, то, поверьте мне, это выглядело весьма эффектно.

По утрам в ресторанчике часто звучала неживая музыка в стиле шансон или ретро.


A lа Buridan

В гостиничном комплексе (пять корпусов) два продуктовых магазина. Один для богатых, а другой, как водится, — для бедных. Т.е. цены в нем в целом совпадают с ценами в лучшем случае города, откуда человек приехал. А если человек прилетел, то этот рассказ вряд ли его займет. И тем более — позабавит. В первом магазине — самообслуживание и малиновые мальчики вышибального вида, во втором — скучающие барышни на кассе. В первом — евроремонт, во втором — битая кафельная плитка. Но в обоих магазинах — покупателям не говорят: «Пажалста!», «Спасиба за пакупку!». Даже если покупатель будет добиваться этого несколько раз. В первом случае этому будет препятствовать бдение малиновых мальчиков вышибального вида, а во втором — неизбывная тоска продавщиц по рабочему месту в соседнем магазине.


На гражданке

Переехав в другой номер, я еще достаточно долго не мог отыскивать его без определенных затруднений.

Возвращаясь вечером из библиотеки, я на автомате зашел в комнату. Там сидели люди в офицерских погонах. Военные играли в карты, но с моим появлением (см. «Штирлиц») замерли в ожидании. Стремительно пройдя к своей кровати, на которой уже кто-то сидел, я обнаружил, что и тумбочка моя тоже занята, а своих вещей я нигде не наблюдаю. Возникла неловкая пауза. И только тут мне пришла в голову мысль, что я оказался не в своем номере… Сказав, что, кажется (!), попал не туда, штандартенфюрер Макс Отто фон Штирлиц скрылся в неизвестном направлении. Еще минут пять до его слуха доносился милитаристический гогот.


Секс по телефону

Наш гостиничный корпус напоминал красные казармы. В нем жили преимущественно военные. Женщины были в дефиците. На моей памяти их там было всего две. Утром им приходилось делить тяготы совместного с мужчинами быта: туалет, душ, кухня. Зайдя в номер, они тут же запирали дверь на ключ. Волею судеб мы с моим товарищем по несчастью (см. «Вор в законе») оказались соседями двух особ. У него назрела необходимость познакомиться с ними поближе. Мой знакомый обратился к ним по внутреннему телефону с предложением немедленно укрепить дружественные отношения. Дамы почему-то наотрез отказались это сделать. После отъезда моего отважного камрада недоверчивые соседки искоса смотрели только на меня, но с удвоенной силой.